1892

По роду своему казах, странно отношусь я к своему народу. Не пойму, питаю к нему неприязнь или люблю?

Если б любил, то без малейшего сомнения одобрял бы его поступки и среди всех черт нашел хоть одну, достойную похвалы. Сердце бы мое утешилось, и душа бы возрадовалась. Моя любовь не давала бы погаснуть вере, будто мои соплеменники обладают качествами, присущими незаурядному народу. Но нет у меня этой веры.

А если бы не любил, то не разговаривал бы с сородичами, не советовался, не доверял бы им свои сокровенные мысли. Просто не мог бы общаться с ними, и не было бы мне дела до того, что среди них происходит. Откочевал бы, чтоб с глаз долой. Но не смог я сделать и этого.

Почему я не питаю никаких надежд на то, что смогу образумить их, что они изменятся, пойдут по пути совершенства? Где спасительный выход, к которому бы я склонился?

Напрасно, видимо, я считаю себя земным жильцом. Здоровый телом, я кажусь себе мертвым и не знаю, какова причина опустошения души: то ли досада на свой народ, то ли неудовлетворенность собой, или еще что-то. Я мертв духом. Сержусь, но в груди не рождается гнева, смеюсь, но сердце не встрепенется радостью; разговариваю, а слова кажутся чужими.

В молодости, когда я был еще крепок духом, у меня и в помыслах не было бросить свой народ и уехать куда-нибудь: я любил его и верил ему. Теперь, когда я в совершенстве узнал казахов и оборвалась последняя надежда, оказалось, у меня не стало и сил, чтобы покинуть родные края и начать жизнь среди чужих.

А может, оно и к лучшему, когда прошлое не вызывает даже печали: последние дни все же удастся прожить, уповая на будущее, надеясь на чудо.